Вторая мировая война была уже в разгаре, когда Ремарк наконец обратился к собственно антифашистской тематике. Сделал он это в романе «Возлюби ближнего своего» (1940). Там воссозданы эмигрантские одиссеи. Люди без подданства, без документов, без денег, лишенные элементарнейших гражданских прав, блуждают по еще мирной, еще сытой Западной Европе. Они — как бы предвестники надвигающихся на нее катаклизмов. За ними, точно за преступниками, охотятся полиции разных стран, их бросают в тюрьмы или в лучшем случае высылают прочь.
Многие немецкие писатели писали тогда об эмигрантах, но почти никто не писал о них так, как Ремарк. Скажем, в романе Л. Фейхтвангера «Изгнание» (1940) речь идет не только об эмигрантской неприкаянности, но и об эмигрантской борьбе. В «Возлюби ближнего своего» борьба отсутствует, по крайней мере сколько-нибудь организованная. Зато быт дан с такой обнаженностью, что ей трудно найти равных. В «Изгнании» изображена интеллигенция, пользующаяся некоторой известностью и потому хоть как-то устроенная. В «Возлюби ближнего своего» мы спускаемся на самое «дно»; герои романа — это, так сказать, рядовые солдаты эмиграции, чья доля наиболее тяжела.
Такая среда понадобилась Ремарку не для того, чтобы вызвать к ней жалость. Его замысел был иным. Фашистский тоталитаризм — это откровенное беззаконие; западные же демократии предлагают человеку видимость законности. Но лишь до тех пор, пока он не выпал из «нормальных» общественных связей. Эмигрант — это тот, кто выпал. На авансцену его не пускают. Он существует за кулисами и видит изнанку — ужасающее бездушие.
Личная судьба Ремарка такой не была. Она сродни судьбам фейхтвангеровских героев. Первые годы изгнания он жил в Швейцарии, в собственном доме над озером Лаго-Маджоре, а в 1939 году переехал в Соединенные Штаты. Не как беглец, скорее как гость. Он пользовался популярностью у американского читателя, более широкой, нежели некоторые из крупнейших фигур тогдашней немецкой литературы. Его издавали, с ним заключали контракты в Голливуде, и материально он не нуждался. Первые три ремарковские книги, как я говорил, былинаписаны о себе, о том, что автор непосредственно переживал, испытывал, наблюдал. И рассказ от первого лица был их естественнейшей формой. Начиная с «Возлюби ближнего своего», писатель по преимуществу повествует в третьем лице. И дело здесь не только в среде, но и в герое. В «Возлюби ближнего своего» их двое: бежавший из концлагеря рабочий Йозеф Штайнер и студент Людвиг Керн. Штайнер — бывший солдат-фронтовик, но уже лишенный ремарковских автобиографических черт. Он — наставник юного Керна. А тот — ученик старательный, усвоивший известные нам нормы поведения. Некоему судье в Швейцарии, отправляющему его в тюрьму, он говорит: «Я верю в святой эгоизм! В бессердечие! В ложь! В равнодушие! — Этого я и опасался, вы не можете думать иначе...— Это еще не все,— спокойно возразил Керн.— Я верю в доброту, в товарищество, в любовь, в готовность оказать помощь! Я узнал все это. Может быть, лучше кое-кого из тех, кому больше повезло в жизни».
Эмигрантское бытие по-своему заменяет Керну пребывание на фронте: оно лепит человека, как унижая, так и возвышая его.
Протагонист следующего ремарковского романа («Триумфальная арка», 1946) прошел обе школы — солдата и изгнанника. Может быть, поэтому он, что называется, герой «программный»? Боймер, Биркхольц, Локамп слишком схожи с автором, чтобы воплощать его представление о «настоящем мужчине»; Штайнер был ему менее интересен, чем Керн, и потому на эту роль не подошел. Подошел на нее немецкий хирург, как и Штайнер, бежавший из концлагеря и теперь нелегально практикующий в предвоенном Париже. Он человек без настоящего паспорта, именующий себя Равиком.
Равик настолько блестяще владеет скальпелем, что французские врачи — бездарные и даже не бездарные — предпочитают, чтобы вместо них оперировал он. Они делятся с Равиком крохами своих гонораров, но на про-житье ему хватает, при скромных его потребностях порой даже с лихвой. Чего не хватает, так это почвы под ногами, уверенности в будущем — своем и всего континента, всей цивилизации.
И Равик, естественно, исповедует «религию» всех ремарковских фронтовиков: «К чему пытаться что-то строить, если вскоре все неминуемо рухнет?»
Внешние типические признаки жизни немецкого эмигранта, перипетии личной драмы не исчерпывают значения образа Равика. Как автор немецкого антифашистского романа, Ремарк все с большей последовательностью воплощает в своих произведениях одно из типологических качеств этого жанра: отношение к фашизму становится для него основным критерием общественной ценности личности, ее духовного содержания. Гораздо глубже и обстоятельнее по сравнению с предыдущими книгами поставлена тут проблема общественного долга личности, оказавшейся в определенной исторической ситуации перед лицом фашизма. Какова может и должна быть лепта, внесенная в общую антифашистскую борьбу, насколько целесообразен и оправдан вклад в нее каждого отдельного человека, имеет ли смысл эта борьба вообще — ответы на эти вопросы, как они представляются автору, содержатся в художественном раскрытии антифашистской основы образа Равика.
Герой Ремарка — человек активной доброты, его любовь и сострадание к людям более глубоки, чем у Штайнера. Как отмечалось выше, он спасает многих, попавших в беду (Жанно, Люсьенна, Жоан, упавший рабочий); деньги, найденные у Хааке, Равик отсылает в фонд помощи беженцам; как врач всегда готов прийти на помощь. Ремарк создает образ человека талантливого, гуманного и мужественного, обладающего большим обаянием, чем Штайнер, в жизнестойкости которого был элемент грубого приспособленчества. Доброта и сострадание Равика к людям служат как бы естественной основой неприятия им политики террора. Подобное противостояние ощущалось уже у Локампа, Ленца, Кестера. Оно было как бы общим свойством немецкого антифашистского романа.
Гуманизм Равика закономерно сочетается с его активной ненавистью к фашизму, герой не может забыть прошлого, оно тяготеет над ним, его преследует один и тот же сон: «он вновь в Германии, гонимый, затравленный палачами кровавого режима, узаконившего убийство...». Мотив воспоминаний — один из сквозных в романах Ремарка. Через воспоминания многое раскрывается в герое — его прошлое, его образ мыслей, симпатии и антипатии. В частности, предысторию Равика читатель узнает и его воспоминаний, относящихся к 1933—1934 годам и объясняющих, почему Равик был вынужден бежать из Германии. Его допрашивали в гестапо, избивали до крови, в эти годы погибла доведенная до отчаяния Сибила. Воспоминания нередко образуют основу внутреннего монолога героя, который, однако, размышляет и .над современностью, постоянно сопоставляя прошлое с настоящим. Равик мысленно произносит целую тираду о страхе эмигрантов, когда смотрит на сгрудившихся в «катакомбе» (подвале отеля) беженцев; задумывается о мучительном существовании людей без документов, когда смотрит на корабль, отплывающий в Америку с немногими счастливцами на борту. Из воспоминаний Равика о прошлом читатель узнает также, - кто такой Хааке, какими методами действовал этот гестаповский изверг. Эти воспоминания о прошлом и горькие мысли о настоящем постоянно питают ненависть Равика, выливающуюся в убийстве Хааке.
В финале Равик охвачен непонятным приступом фатализма. Он не хочет покидать Париж, Париж уже военный: «Все было благом. И то, что произошло, и то, что еще произойдет. И это тоже его устраивало. А наступит конец — что ж, пусть! Одного человека он любил и потерял. Другого — ненавидел и убил. Оба освободили его. Один воскресил его чувства, другой — погасил память о прошлом. Не осталось ничего незавершенного». Это тоже чисто ремарковский подход, сугубо личностный: пусть земля продолжает вертеться, герой уже реализовал себя, выполнил жизненную свою миссию.