Фотогалерея
Актерский состав "Немцы глазами русских" Киноляпы "17 мгновений" О современных фильмах про войну Заключение Оригинальный текст |
ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ (Даллес)
Агент
Шелленберга, работавшая у Даллеса, сообщала: к ее «хозяину-подопечному»
пришел кюре Норелли из представительства Ватикана в Швейцарии. Между двумя
этими умными людьми состоялась беседа, которую удалось записать почти
дословно. —
Мир проклянет Гитлера, — говорил Даллес, попыхивая трубкой, — не столько за
печи Майданека и Аушвица и не столько за негибкую политику антисемитизма…
Никогда за всю историю, даже в великолепный и демократичный пореформенный
период, Россия не делала такого рывка вперед, как за эти годы войны. Они
освоили огромные мощности на Урале и в Сибири. Гитлер бросил Россию и Америку
в объятия друг другу. Русские восстановят на средства немецких репараций —
Сталин рассчитывает получить с Германии двадцать миллиардов долларов —
разрушенную промышленность западных районов и таким образом удвоят мощь
своего индустриального потенциала. Россия выйдет на первое место в Европе по
мощи и наступательной силе. —
Значит, — спросил кюре, — выхода нет? Значит, через пять-шесть лет большевики
заставят меня служить мессу в честь его святейшества Сталина? —
Как вам сказать… В общем-то, могут, конечно. Если мы будем вести себя как
агнцы — заставят. Нам нужно делать ставку на развитие национализма в России,
тогда, может быть, они рассыплются… Здесь только нельзя глупить. Если раньше
Сталин имел металлургию на Украине и совсем немного — на востоке, если раньше
Украина кормила пшеницей страну, то теперь все изменилось. В подоплеке
национализма всегда лежат интересы тех или иных групп населения, связанных с
делом, или, используя марксистскую фразеологию, — с производством. Когда я
сам произвожу что-то, я чувствую себя по-одному. Но когда появляется
конкурент, я себя чувствую по-иному. В условиях нашей системы конкуренция
живительна. В условиях системы Сталина конкуренция лишь травмирует людей.
Посылать в будущую Россию диверсантов, которые бы взрывали заводы, — смешная
затея. А вот если наша пропаганда точно и аргументированно докажет
национальностям России, что каждая из них может существовать, разговаривая
только на своем языке, — это будет наша победа, и противопоставить этой
победе русские не смогут ничего. —
Мои друзья в Ватикане считают, что русские за годы войны научились
маневренности — и в действиях и в мышлении. —
Видите ли, — ответил Даллес, набив трубку, — я сейчас перечитываю русских
писателей: Пушкина, Салтыкова, Достоевского… Я проклинаю себя за то, что не
знаю их языка: русская литература, пожалуй, самая поразительная — я имею в
виду их литературу девятнадцатого века. Я вывел для себя, что русскому
характеру свойственно чаще оглядываться на идеальные примеры прошлого, чем
рисковать в построении модели будущего. Я представляю себе, что они решат
сделать ставку на аграрный класс России, уповая на то, что земля «все
исцеляет» и все единит. Тогда они войдут в конфликт со временем, а выхода из
этого конфликта нет. Уровень развития техники не позволит этого. —
Это интересно, — сказал кюре. — Но я опасаюсь, что вы ставите себя в ваших
умопостроениях над ними, а не рядом с ними… —
Вы призываете меня вступить в ряды ВКП(б)? — улыбнулся Даллес. — Они меня не
примут… 11.3.1945 (16 часов 03 минуты) На
пограничной заставе Штирлиц быстро решил все вопросы: обер-лейтенант оказался
покладистым, славным парнем. Сначала Штирлиц даже подивился такой
покладистости: пограничники славились чрезмерным гонором, словно бурши
прошлого века. Но, поразмыслив, Штирлиц понял, в чем тут дело: жизнь в горах,
на границе с нейтральной Швейцарией, в каком-то особом лунно-снежном мире,
вдали от бомбежек, разрухи и голода, заставляла и обер-лейтенанта,
командовавшего зоной, и всех остальных местных начальников угождать каждому,
приехавшему из центра. Манера поведения пограничников, их угодливость и
непомерная суетливость привели Штирлица к важному выводу: граница перестала
быть непроходимой. Было
бы идеально, думал он, связаться прямо отсюда с Шелленбергом и попросить его
дать указание кому-то из верных сотрудников разведки доставить пастора прямо
сюда, на заставу. Но он понимал, что любой звонок в Берлин будет зафиксирован
ведомством Мюллера, а провал Шелленберга и той миссии, которую он возлагал на
пастора, должен был стать козырной картой именно его, Штирлица, когда он
будет докладывать об этом Борману — с фотографиями, данными магнитофонных
записей, с адресами, явками и рапортом пастора, чтобы скомпрометировать те
переговоры, не фиктивные, а настоящие, которые должен был вести в Швейцарии
генерал Карл Вольф. Договорившись
о месте, в котором он переведет через границу пастора, — это было ущелье,
поросшее хвойным молодым лесом, — Штирлиц еще раз расспросил о том, как
называется маленький отель в Швейцарии, видный отсюда, с границы; он узнал,
как зовут хозяина отеля и сколько времени придется ждать такси из города; он
выяснил, где находится ближайший отель на равнине, — по легенде пастор шел на
лыжах с равнины, в горы и заблудился в ущельях. В Берне и Цюрихе у пастора
были друзья. Открытка, которую пастор должен отправить, с видом набережной
Лозанны, значила бы, что предварительные разговоры закончены, связь налажена,
можно приезжать для серьезных бесед. Поначалу Шелленберг возражал против
этого плана Штирлица. —
Слишком просто, — говорил он, — слишком все облегченно. —
Он не сможет вести себя иначе, — ответил Штирлиц. — Для него лучшая ложь —
это абсолютная правда. Иначе он запутается, и им займется полиция. …К
себе в Бабельсберг Штирлиц вернулся поздно. Он отпер дверь, потянулся к
выключателю, но услышал голос, очень знакомый и тихий: —
Не надо включать свет. «Холтофф,
— понял Штирлиц. — Как он попал сюда? Что-то случилось, и, видимо, очень
важное…» Отправив
телеграмму в Стокгольм, профессор Плейшнер снял номер в маленьком отеле в
Берне, принял ванну, потом спустился в ресторан и долго недоумевающе смотрел
меню. Он переводил взгляд со слова «ветчина» — на цену, с «омары» — на цену,
он изучал эту вощеную, отдающую синевой бумагу, а после, неожиданно для
самого себя засмеявшись, сказал: —
Гитлер — сволочь! Он
был в ресторане один, на кухне повар гремел кастрюлями, пахло топленым
молоком и свежим хлебом. Плейшнер
повторил — теперь уже громче: —
Гитлер — дерьмо! Видимо,
кто-то услышал его: появился молодой розовощекий официант. Он подплыл к
профессору, сияя улыбкой: —
Добрый день, мсье. —
Гитлер — собака! — закричал Плейшнер. — Собака! Сволочь! Скотина! Он
ничего не мог с собой поделать — началась истерика. Поначалу
официант пытался улыбаться, считая это шуткой, а потом побежал на кухню;
оттуда выглянул повар. —
Позвонить в больницу? — спросил официант. —
Ты сошел с ума, — ответил повар, — к нам в ресторан приедет карета скорой
помощи! Сразу же распустят слух, что у нас отравили человека. Через
час Плейшнер выписался из этого отеля и переехал в частный пансион на берегу
реки. Он понял, что оставаться там после этой дурацкой истерики глупо. Истерика
сначала очень испугала его. А потом он почувствовал облегчение. Он ходил по
улицам, то и дело оглядываясь: боялся, что сейчас у него за спиной заскрипят
тормоза, его схватят под руки молчаливые молодчики, увезут в подвал и там
станут бить за то, что он посмел оскорбить великого фюрера. Но он шел по
улице, и никому до него не было дела. В киоске он накупил английских и
французских газет, на первых полосах были карикатуры на Гитлера и Геринга. Он
тихонько засмеялся и сразу же испугался, что снова начнется истерика. —
Бог мой, — вдруг сказал он. — Неужели все позади? Он
шел на конспиративную квартиру, адрес которой ему дал Штирлиц, по пустынной
улице. Оглянувшись несколько раз, профессор вдруг — и снова неожиданно для
себя — стал кружиться в вальсе. Он напевал себе под нос какой-то старинный
вальс и упоенно кружился, по-старомодному пришаркивая мыском туфель и делая
такие пробеги, которые — он это помнил — делали эстрадные танцоры в начале
века. Дверь
ему открыл высокий плотный мужчина. —
Отто просил передать, — сказал профессор слова пароля, — что вчера вечером он
ждал вашего звонка. —
Заходите, — сказал мужчина, и Плейшнер зашел в квартиру, хотя он не имел
права этого делать, не дождавшись отзыва: «Странно, я был дома, но, видимо,
он перепутал номер». Пьяный
воздух свободы сыграл с профессором Плейшнером злую шутку: явочная квартира
советского разведчика была провалена фашистами, и сейчас здесь ждали
«гостей». Первым гостем оказался связник Штирлица — профессор Плейшнер. —
Ну? — спросил высокий мужчина, когда они вошли в комнату. — Как он там? —
Вот, — сказал Плейшнер, протягивая ему крохотную ампулу, — тут все сказано. Это
его спасло: немцы не знали ни пароля, ни тех возможных людей, которые должны
были бы прийти на связь. Поэтому было принято решение: если связник не войдет
без отзыва, его надо схватить и, усыпив, вывезти в Германию. Если же он
войдет в контакт, установить за ним наблюдение и, таким образом, выйти на
главного резидента. Высокий
человек ушел в соседнюю комнату. Там он вскрыл ампулу и разложил на столе
листочек папиросной бумаги. Цифры слагались в донесение. Такие же цифры
находились сейчас в центре дешифровки в Берлине: именно этим шифром
передавались донесения русской радисткой, которая дала согласие работать на
Гиммлера. Высокий
мужчина протянул донесение своему помощнику и сказал: —
Срочно в посольство. Передай нашим, чтобы организовали наблюдение за этим
типом. Я задержу его и постараюсь с ним поговорить: он дилетант, его, видимо,
используют, я его расшевелю… (Из партийной характеристики члена НСДАП с 1944 года
Барбары Беккер, унтершарфюрера СС (IV отдела РСХА): «Истинная арийка.
Характер — нордический, стойкий. Безукоризненно выполняет служебный долг. С
товарищами по работе ровна и дружелюбна. Спортсменка. Беспощадна к врагам
рейха. Незамужняя. В порочащих связях не замечена…») Кэт
ходила по комнате, укачивая сына. В отсутствие Штирлица, как он и говорил, ее
перевели на конспиративную квартиру гестапо, где оборудовали небольшую, но
мощную радиостанцию. Кэт смотрела на лицо спящего мальчика и думала: «Всему в
жизни надо учиться: и как готовить яичницу, и где искать книгу в каталоге,
математике надо учиться тем более. А вот материнству учиться не надо…» —
Мы зовем людей к естественности, — сказала ей как-то охранница, фройляйн
Барбара. Она была совсем еще молода и любила поболтать перед ужином. Солдат
СС Гельмут, живший в соседней комнате, сервировал стол на троих, чтобы
отпраздновать двадцатилетие воспитанницы гитлерюгенда. Во время этого
торжественного ужина, с картофелем и гуляшом, Барбара сказала, что, после
того как Германия выиграет войну, женщины наконец смогут заняться своим делом
— уйти из армии и с производства и начать строить большие германские семьи. —
Рожать и кормить — вот задача женщины, — говорила Барбара, — все остальное —
химера. Люди должны стать здоровыми и сильными. Нет ничего чище животных
инстинктов. Я не боюсь говорить об этом открыто. —
Это как? — хмуро поинтересовался Гельмут, только-только откомандированный с
фронта после сильнейшей контузии. — Сегодня со мной, завтра с другим, а
послезавтра с третьим? —
Это гнусность, — ответила Барбара, брезгливо поморщившись. — Семья свята и
незыблема. Но разве в постели с мужем, с главой дома, я не могу так же
наслаждаться силой любви, как если бы он был и вторым, и третьим, и
четвертым? Надо освободить себя от стыдливости — это тоже химера… Вы не
согласны со мной? — спросила она, обернувшись к Кэт. —
Не согласна. —
Желание произвести лучшее впечатление — тоже уловка женщины, древняя как мир.
Уж не кажется ли вам, что наш добрый Гельмут предпочтет вас — мне? —
засмеялась Барбара. — Он боится славян, и потом, я — моложе… —
Я ненавижу женщин, — глухо сказал Гельмут. — «Исчадие ада» — это про вас. —
Почему? — спросила Барбара и озорно подмигнула Кэт. — За что вы нас
ненавидите? —
Вот за то самое, что вы тут проповедовали. Женщина хуже злодея. Тот хоть не
обманывает: злодей — он сразу злодей. А тут сначала такую патоку разольют,
что глаза слипаются, а после заберут в кулак и вертят как хотят, а при этом
еще спят с твоим ближайшим другом. —
Вам жена наставила рога! — Барбара даже захлопала в ладоши. Кэт отметила для
себя, что у нее очень красивые руки: мягкие, нежные, с детскими ямочками и
аккуратно отполированными розовыми ногтями. Эсэсовец
тяжело посмотрел на Барбару и ничего не ответил: он подчинялся ей, он был
рядовым солдатом, а она унтершарфюрером. —
Простите, — сказала Кэт, поднимаясь из-за стола, — я могу уйти к себе? —
А что случилось? — спросила Барбара. — Сегодня не бомбят, работать вы еще не
начали, можно и посидеть чуть дольше обычного. —
Я боюсь, проснется маленький. Может быть, вы позволите мне спать с ним? —
спросила Кэт. — Мне жаль господина, — она кивнула головой на Гельмута, — он,
наверное, не высыпается с маленьким. —
Он тихий, — сказал Гельмут, — спокойный парень. И совсем не плачет. —
Это запрещено, — сказала Барбара. — Вам полагается жить в разных помещениях с
ребенком. —
Я не убегу, — попробовала улыбнуться Кэт. — Обещаю. —
Отсюда невозможно убежать, — ответила Барбара. — Нас двое, да и запоры
надежные. Нет, я очень сожалею, но есть приказ командования. Попробуйте
поговорить с вашим шефом. —
А кто мой шеф? —
Штандартенфюрер Штирлиц. Он может нарушить указание начальства — в случае,
если вы преуспеете в работе. У одних стимул — деньги, у других — мужчины, у
вас самый верный стимул к хорошей работе — ваше дитя. Не так ли? —
Да, — ответила Кэт. — Вы правы. —
Между прочим, вы до сих пор не дали ребенку имя, — сказала Барбара, отрезая
от картофелины маленький ломтик. Кэт заметила, что девушка ест словно на
дипломатическом приеме — ее движения были полны изящества и картофель,
испорченный червоточинами, казался каким-то диковинным экзотическим фруктом. —
Я назову его Владимиром… —
В честь кого? Ваш отец был Владимиром? Или его отец? Как его, кстати, звали? —
Кого? —
Вашего мужа. —
Эрвин. —
Я знаю, что Эрвин. Нет, я спрашиваю его настоящее имя, русское… —
Я знала его как Эрвина. —
Он даже вам не называл своего имени? —
По-моему, — улыбнулась Кэт, — ваши разведчики так же, как и все разведчики
мира, знают друг друга по псевдонимам. То, что я Катя, а не Кэт, знал мой шеф
в Москве и, вероятно, знали те люди, которые были связаны с Эрвином, его
здешние руководители. —
Владимиром, мне кажется, звали Ленина, — помолчав сказала Барбара. — И
благодарите бога, что вами занимается Штирлиц: он у нас славится либерализмом
и логикой… «Рейхсфюреру СС Генриху Гиммлеру. Строго секретно. Только для личной
передачи. В одном экземпляре. Рейхсфюрер! Вчера ночью я приступил к практическому
осуществлению операции «Истина». Этому предшествовало предварительное
ознакомление с ландшафтом, дорогами, с рельефом местности. Я считал, что
неосмотрительно наводить более подробные справки о шоферах, которые будут
перевозить архив рейхслейтера Бормана, или о предполагаемом маршруте. Это
может вызвать известную настороженность охраны. Я задумал проведение акции по возможности
бесшумно, однако события вчерашней ночи не позволили мне осуществить
«бесшумный» вариант. После того как мои люди, одетые в штатское, развернули
посередине шоссе грузовик, колонна, перевозившая архив рейхслейтера, не
останавливаясь, открыла стрельбу по грузовику и по трем моим людям. Не
спрашивая, что это за люди, не проверяя документов, первая машина охраны
партийного архива наскочила на наш грузовик и опрокинула его в кювет. Дорога
оказалась свободной. Пять человек из первой машины прикрытия перескочили в следующий
автомобиль, и колонна двинулась дальше. Я понял, что в каждом грузовике
следует по крайней мере пять или шесть человек, вооруженных автоматами. Это,
как выяснилось впоследствии, не солдаты и не офицеры. Это функционеры из
канцелярии НСДАП, мобилизованные в ночь перед эвакуацией архива. Им был дан
личный приказ Бормана: стрелять в каждого, независимо от звания, кто
приблизится к машинам более чем на двадцать метров. Я понял, что следует изменить тактику, и
отдал приказ расчленить колонну. Одной части своих людей я приказал следовать
по параллельной дороге до пересечения шоссе с железнодорожной линией:
дежурный там был изолирован, его место занял мой доверенный человек, который
должен был преградить путь, опустив шлагбаум. Я же с остальными людьми, разбив
колонну надвое (для этого пришлось поджечь фаустпатроном грузовик,
следовавший тринадцатым по счету от головной машины), остался на месте. К
сожалению, нам пришлось пустить в ход оружие: каждый грузовик отстреливался
до последнего патрона, невзирая на то, что мы предложили вступить в
переговоры. Первые двенадцать грузовиков подошли к переезду в одно время с
нашими машинами, но там уже стояло десять танков из резерва 24-го корпуса,
которые взяли на себя охрану грузовиков рейхслейтера. Наши люди были вынуждены
отступить. Те грузовики, которые мы отбили, были сожжены, а все мешки и
цинковые ящики, захваченные нами, перегружены в бронетранспортеры и отвезены
на аэродром. Шоферы, доводившие бронетранспортеры до аэродрома, были
ликвидированы нашей ударной группой. Хайль Гитлер! Ваш Скорценни». На
конспиративную квартиру пришел Рольф с двумя своими помощниками. Он был
слегка навеселе и поэтому все время пересыпал свою речь французскими словами.
Мюллер сказал ему, что Кальтенбруннер дал согласие на то, чтобы именно он,
Рольф, работал с русской в то время, как Штирлиц отсутствует. —
Шелленберг отправил Штирлица на задание. Рольф в это время будет работать на
контрасте: после злого следователя арестованные особенно тянутся к доброму.
Штирлиц — добрый, а? — И Кальтенбруннер, засмеявшись, предложил Мюллеру
сигарету. Мюллер
закурил и какое-то мгновение раздумывал. Мюллера устраивало, что разговор
Бормана с кем-то из работников РСХА был известен Гиммлеру и прошел мимо
Кальтенбруннера: эта «вилка» создавала для него возможность маневрировать
между двумя силами. Поэтому он, естественно, никак не посвящал Гиммлера в
суть подозрений Кальтенбруннера по поводу Штирлица; в свою очередь,
Кальтенбруннер ничего не знал о таинственном разговоре с Борманом, который
Гиммлер оценил как предательство и донос. —
Вы хотите, чтобы я посмотрел, как Штирлиц будет работать с радисткой? —
спросил Мюллер. —
Зачем? — удивился Кальтенбруннер. — Зачем вам смотреть? По-моему, он
достаточно ловкий человек именно в вопросах радиоигры. «Неужели
он забыл свои слова? — удивился Мюллер. — Или он что-то готовит под меня?
Стоит ли напоминать ему? Или это делать нецелесообразно? Проклятая контора, в
которой надо хитрить! Вместо того чтобы обманывать чужих, приходится дурачить
своего! Будь все это неладно!» —
Рольфу дать самостоятельную «партитуру» в работе с русской «пианисткой»? Радистов
обычно называли «пианистами», а руководителя группы разведки — «дирижером». В
последнее время, в суматохе, когда Берлин наводнили беженцы, когда
приходилось размещать эвакуированных работников, прибывших с архивами из
Восточной Пруссии, Аахена, Парижа и Бухареста, эти термины как-то забылись, и
арестованного агента чаще стали определять не по его профессии, а по
национальному признаку. Поэтому
Кальтенбруннер грустно повторил: —
С «пианисткой»… Нет, пусть Рольф контактирует со Штирлицем. Цель должна быть
одна, а способы достижения могут быть разными… —
Тоже верно. —
Как успехи у дешифровальщиков? —
Там очень мудреный шифр. —
Потрясите русскую. Я не верю, что она не знает шифра резидента. —
Штирлиц ведет с ней работу своими методами. —
Штирлица пока нет, пусть пока ее потрясет Рольф. —
Своим способом? Кальтенбруннер
хотел что-то ответить, но на столе зазвонил телефон из бункера фюрера: Гитлер
приглашал Кальтенбруннера на совещание. Кальтенбруннер
конечно же помнил разговор о Штирлице. Но позавчера вечером они долго
беседовали с Борманом по вопросам финансовых операций за кордоном, и между
прочим Борман сказал: —
Пусть ваши люди со своей стороны обеспечат полную секретность этой акции.
Привлеките самых надежных людей, которым мы верим: Мюллера, Штирлица… Кальтенбруннер
знал условия игры: если Борман не спрашивал о человеке, а сам называл его,
значит, этот человек находился в поле его зрения, значит, это — «нужный»
человек. При
самом первом осмотре захваченных архивов Бормана не было найдено ни одного
документа, проливавшего свет на пути, по которым партия переводила свои
деньги в иностранные банки. Видимо, эти бумаги либо уже были эвакуированы,
либо Борман хранил в своей феноменальной памяти банковские шифры и фамилии
своих финансовых агентов, которые могли ему понадобиться в первый день мира,
либо, наконец, — и это было самое обидное — документы остались в первых
машинах, которым удалось прорваться сквозь кордон Скорценни и соединиться с
танками армии. Однако
в тех архивах, которые были захвачены людьми Скорценни, содержались документы
в высшей мере любопытные. В частности, там находилось письмо Штирлица Борману
— хотя и не подписанное, но свидетельствовавшее о том, что в недрах СД зреет
измена. Гиммлер
показал эту бумагу Шелленбергу и попросил его провести расследование.
Шелленберг обещал выполнить поручение рейхсфюрера, прекрасно отдавая себе
отчет в том, что поручение это невыполнимо. Однако наличие этого документа
натолкнуло его на мысль, что в архиве Бормана есть более серьезные материалы,
которые позволят заново перепроверить своих сотрудников, выяснив, не работали
ли они одновременно на Бормана, а если и работали — то начиная с какого
времени, над какими вопросами, против кого конкретно. Шелленберг не боялся
узнать, что его сотрудники работали на двух хозяев. Ему было важно составить
себе картину того, что Борман знал о его святая святых — о его поисках мира. Несколько
сотрудников Шелленберга были посажены за эту работу. Почти каждый час он
осведомлялся о новостях. Ему неизменно отвечали: «Пока
ничего интересного». |
---|